тел. (495) 728 - 3241; info@troek.net

Лекция 7. Политология официального монархизма.

Последнее столетие царствования династии Романовых распределилось между четырьмя монархами: это были, го­воря словами Л.Н.Толстого, «глупый, жестокий солдат Николай I», прозванный современниками за расправу над декабристами Палкиным; «слабый, неумный и недобрый Александр II», убитый народовольцами 1 марта 1881 г.; «совсем глупый, грубый, невежественный Александр III», пытавшийся возродить традиции своего «великого деда», и, наконец, «невежественный, слабый и недобрый Нико­лай II со своими иконами и мощами», ознаменовавший начало своего правления кровавой «Ходынкой» и завер­шивший отречением от престола и трагической гибелью от рук победившего «большевизанства».

Это был период, когда империя все неотвратимей склоня­лась «влево», устремляясь по наклонной к грядущей катастрофе - «октябрьскому перевороту» 1917 г. Власть полностью выпускает из рук политическую инициативу. Неудачи сле­дуют за неудачами: поражение в Крымской войне 1854 г.; более чем скромная по своим итогам военная кампания 1877-1878 гг.; крайне обидный для национального самолюбия раз­гром России в войне с Японией 1904 г., - все это не только выявило застарелость и гнилость существующего строя, но и пробудило общественное самосознание, превратило политику в дело социального и нравственного служения.

Политологическая мысль распадается на множество раз­нородных и противоборствующих течений. Среди них, не­сомненно, самым важным был идейный антагонизм офи­циального монархизма и радикального социализма. Сред­нюю линию, с налетом и консерватизма и радикализма, занимал либеральный эволюционизм, особенно ожививший­ся в период так называемых «великих реформ» 60-х гг. XIX в. Наряду с этими течениями широкое распростране­ние получают и всевозможные религиозно-политические утопии - как теократического, так и анархического плана.

В общей конфронтации политологических идей конеч­ное торжество выпадает на долю радикального социализ­ма. С ним и связана судьба России в XX столетии.

Рассмотрим прежде политологию официального монархизма.

Карамзин и Местр, неустанно стращавшие Александ­ра I революцией в России, оказались в принципе пророка­ми: начало нового царствования действительно ознамено­валось революционным выступлением декабристов на Се­натской площади Петербурга. Это повлекло за собой еще больший сдвиг русского самодержавия в сторону консер­ватизма и реакции. Ради «предупреждения беспорядков и преступлений» Россия буквально опутывается сетью по­лицейского сыска и доносительства. Цензурный устав 1826 г. запрещает любые публикации не только о самодержа­вии, но и о «властях» вообще, дабы не ослабить к ним «должного почтения и преданности». Все приводится к единому знаменателю - «повиновению», и этим определя­ется политическое состояние русского общества в первой половине XIX в.

1. Теория официальной народности: С. С. Уваров (1786-1855). Одним из главных проводников новой политики стал Уваров, совмещавший одновременно две важнейшие госу­дарственные должности - президента Академии наук и министра народного образования. Несмотря на это, он во главу угла ставил не просвещение, не науку, а политичес­кую благонадежность, верноподданство граждан, стремясь к установлению «единомыслия» в России.

Два принципа составляют «подпору» политических взглядов Уварова: русской самобытности и правительствен­ного реформизма. На его взгляд, Россия не похожа ни на какую другую страну и о ней «нельзя судить ни по приня­тым правилам, ни по европейским теориям». Она движет­ся вперед только по изволению власти, путем реформ, которые «исходят сверху», и потому «всякая у нас революция не имеет цели и смысла». В этом отношении она ско­рее принадлежит Востоку, нежели Западу.

По мнению Уварова, европеизм перестал быть направ­ляющей идеологией, поскольку подвергся искажениям в результате непрекращающихся с 1789 г. революций. За­пад не дает больше надежных ориентиров для мирного раз­вития, он утратил монополию на историческое лидерство. Перед Россией открывается собственный путь развития, но она еще слишком «юна, девственна», чтобы устоять под напором «разрушительных теорий». Только самодержав­ная власть способна «продлить ее юность и тем временем воспитать ее», опираясь на сохранившуюся в ней «теплую веру к некоторым религиозным, моральным и политичес­ким понятиям, ей исключительно принадлежащим». Эти понятия суть православие, самодержавие, народность. Православие есть «любовь к вере предков», защита и охра­нение «догматов нашей церкви»; ослабить в народе эту любовь, значит низринуть его на низшую ступень в мо­ральном и политическом предназначении. Несколько нео­пределенно формулируется Уваровым принцип народности. Он вынужден признать, что данное понятие не имеет со­держательного единства, и «государственный состав, по­добно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия измениться не должна».5 Другими словами, в пределах одного и того же государства могут сосуществовать разные народы, их число может уменьшаться и возрастать, но в плане духовности они должны характеризоваться общнос­тью нравственных и религиозных понятий, т.е., собствен­но, принадлежностью к православию. Следовательно, на­родность фактически сливается с церковностью, и это при­дает ей чисто официальное значение. Тем самым на пер­вый план выдвигается самодержавие, и притом не только как «главное условие политического существования Рос­сии в настоящем ее виде», но и как источник «благотвор­ных» реформ и преобразований. Уваров резко критикует тех «мечтателей», которые своим «смешным» пристрасти­ем к европейским формам вредят «собственным учрежде­ниям нашим», «расстраивают естественные сношения всех членов государства между собой». (Уваров в данном случае шел в фарватере Манифеста Николая I после суда над декабристами. В нем, в частности, говорилось: «Не от дурных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются по­степенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправ­ляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершения вся­кое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к Нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут при­няты Нами с благоволением: ибо мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть отечество Наше на самой высшей ступени счастия и славы, Провидением ему предопределенной»).

Политическая система Уварова, известная более как теория официальной народности, стала опорной идеологи­ей российской монархии на последнем этапе ее существо­вания. Она легко просматривается в сочинениях таких круп­ных политических мыслителей консервативного лагеря, как М.Н.Катков, К.Н.Леонтьев, К.Н.Победоносцев, Л.А.Тихо­миров, Н.Х.Бунге. Их идеи, несмотря на историческое по­ражение самого самодержавия, сохраняют самостоятель­ный интерес и продолжают оказывать влияние на полити­ческое сознание современной постсоветской эпохи.

2. Весьма значительной фигурой в официальной идео­логии был М.Н.Катков (1818-1887), редактор «Московс­ких ведомостей», сделавшихся главным рупором правитель­ственной политики.

Его мировоззрение складывается в обстановке сплоче­ния и активизации радикально-народнического «нигилиз­ма», который все явственней принимал социалистическую окраску. Источником этой «крамолы» он считает «польскую интригу», являвшуюся, на его взгляд, частью «европейски организованной против нас революции». «...Наши доморо­щенные революционеры, - пишет он, - сами по себе совер­шенно ничтожны... но как орудие сильной и хорошо организованной польской революции, которая не отступает ни пе­ред какими средствами и решилась все поставить на карту, они могут получить значение». Суждение это не лишено резона, ибо «революционные попытки» в России XIX в. во многом стимулировались «примером» западноевропейских революций и особенно польских восстаний 1830 и 1863 гг. Каткова утешает лишь то, что русский народ, как ему ка­жется, преисполнен «ненависти к интеллигенции» и в «сми­рении сердца» воплощает свое «призвание в человечестве». Среди причин, попустительствующих революции, Кат­ков называет прежде всего слабость власти. Для него нет ничего принципиальней и важней, чем укрепление само­державия. Он настаивает на «усиленном действии власти», на «реакции», видя в ней способ «вывести дела на прямой путь, оздоровить их». Необходимость карательных, реп­рессивных мер обосновывается им с типичной для «охра­нителя» ссылкой на «милосердие»: благо людей «требует не поблажки, а решительного противодействия тому, что их губит».

В интересах укрепления самодержавия должна вестись и бескомпромиссная борьба с конституционными и парла­ментскими идеями, которые «годны только как средство постепенного ослабления власти и перемещения ее из од­них рук в другие». Между тем, по мнению Каткова, «го­сударство не устанавливается, пока не прекращается вся­кое многовластие». Политический прогресс выражается не в конституционном разделении властей, а именно в «со­бирании» их, в развитии начал самодержавия и централи­зации. На этом строилась вся история России. Поэтому русскому народу чужд конституционный строй, ибо он на­ходится на более высокой ступени политического разви­тия, нежели народы Запада.

Катков старается выявить все, что, так или иначе, ослаб­ляет самодержавие. В числе таких факторов он выделяет соперничество монархической власти и правительства. Пос­леднее, на его взгляд, все настойчивей перехватывает по­литическую инициативу, действуя в ущерб самодержавию.

Особенно заметным это становится в период реформ 60-х годов. Обращаясь к Александру III, он пишет: «Россия имеет две политики, идущие врозь - одну царскую, другую ми­нистерскую». (Вред реформ периода царствования Александра II Катков усматри­вает именно в том, что они «оставили много недоумений относительно принципа власти», склоняя общество к принятию идеи многовластия). Сохранение подобной ситуации опасно для «спокойствия» государства. Во-первых, подрывается идея централизации: общество приучается иметь дело с прави­тельством, которое заслоняет собой народ с его нуждами от монарха. Во-вторых, демонстрируется «непослушание» вер­ховной власти, что само по себе может «сообщить фальши­вое направление нашему прогрессу» и «просто-напросто революционизировать насильно страну». (Сотрудник Каткова Н.А.Любимов в цикле статей под названием «Против течения. Беседы о революции» (1880-1881) высказывается на этот счет еще определенней: «Не общественные настроения, как ни ве­лико их значение, делают революцию, и не в них главная опасность положения в переходные эпохи. Первенствующее значение имеет на­строение правительства и его образ действий».). Идеолог самодер­жавия ратует за «оздоровление» власти, т.е. полное превра­щение правительства в простой административный прида­ток монархической системы. «Надо, чтобы страна знала, - заявляет Катков, - под каким солнцем она живет, какое начало управляет ее судьбами, куда она должна смотреть и в каком направлении предстоит ей строиться далее».

Отстаивая абсолютное значение монархии, редактор «Московских ведомостей» огромную роль в «истреблении многовластия» отводит православной церкви. Он даже воп­реки историческим фактам доказывает, что она «отреклась от земной власти» и «никогда не вступала в соперниче­ство» с самодержавием. Однако в одном он, безусловно, прав: синодальная система, утвержденная Петром I, исклю­чала развитие церковной оппозиции, превращая духовен­ство в послушную опору трона и власти.

Другой силой, способной возвысить авторитет самодер­жавия, Катков признает дворянство. И опять же он не осо­бенно заботится об исторической достоверности своих мнений, сознательно лоббируя интересы ослабленного кресть­янской реформой 1861 г. помещичьего сословия. В «Мос­ковских ведомостях» он настойчиво убеждает, что дворян­ство еще не утратило своей прежней силы и в состоянии «исполнить и при новых условиях свое органическое на­значение, состоящее в службе по государственному делу».17 Но для этого необходимо «дарование» ему «политических прав», предоставление власти по земскому управлению. Через земства, полагает Катков, самодержавие «может вой­ти в более тесную связь с народом», объединить под своим скипетром «здоровые элементы» общества. Тогда можно ожидать и затухания интеллигентской «крамолы», кото­рая питается внешними теориями и отсутствием положи­тельной деятельности на благо людей.

Спорность упований Каткова на дворянское сословие и духовенство свидетельствует о том, что русское самодержа­вие пришло к своему окончательному кризису и его «оздо­ровление» становилось все более проблематичным даже для неусыпных адептов «национальной системы». Радикализм начинал брать перевес в общественном сознании, готовя России катаклизмы и потрясения.

3. Теория русского византизма: К.Н.Леонтьев (1831-1891). В след Каткову движется и политическая мысль Леонтьева, создателя теории русского византизма. Она опи­рается на своеобразную диалектику, подводящую всякое развитие, всякое изменение под действие сформулирован­ного им триадического закона. Согласно этому закону, все в мире пребывает лишь в пределах данной формы, не пере­ходя ни в какое иное состояние: нечто либо только суще­ствует, либо не существует. Именно деспотизм формы, вы­ражающей внутреннюю идею материи, приводит к возник­новению явления, которое совершает постепенное восхож­дение от простейшего к сложнейшему, возвышается до обо­собления, «с одной стороны, от окружающего мира, а с другой - от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений». Так что высшая точка развития оказывается одновременно высшей степенью индивидуализации явления, воплощением высшей цветущей сложности. Все же последующее зависит от крепости и ус­тойчивости формы. Явление живет и сохраняется пока силь­ны узы естественного деспотизма формы. Но как только форма перестает сдерживать разбегающуюся материю, про­цесс развития тотчас переходит на стадию разложения и гибели. Исчезновению явления предшествуют такие спе­цифические моменты, как упрощение составных частей, уменьшение числа признаков, ослабление их единства и силы. Словом, происходит своего рода растворение инди­видуальности, явление как бы достигает «неорганической нирваны», уходит в небытие. «Все постепенно понижает­ся, мешается, сливается, а потом уже распадается и гиб­нет, переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя существующее». Таким образом, развитие представляет собой триединый процесс: 1) первоначальной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упро­щения, - в равной мере охватывающий природные и соци­альные закономерности.

По триадической схеме развивается и государство: спер­ва совершается обособление свойственной ему политичес­кой формы, затем наступает период «наибольшей сложно­сти и высшего единства», а после происходит падение го­сударства, которое «выражается расстройством этой фор­мы, большой общностью с окружающим». Долговечность государства не превышает 1000 или 1200 с небольшим лет. У каждого народа своя особая государственная форма. Она вырабатывается не вдруг и не сознательно и даже долгое время может оставаться непонятой. На начальной стадии, как правило, превалирует аристократическая форма; на стадии цветущей сложности «является наклонность к еди­ноличной власти (хотя бы в виде сильного президентства, временной диктатуры, единоличной демагогии или тира­нии, как у эллинов в их цветущем периоде), а к старости и к смерти воцаряется демократическое, эгалитарное и либе­ральное начало». Отсюда следовало, что формула сильно­го государства - это диктатура, жесткая централизация, слабого же и умирающего - уравнение, «демократизация жизни и ума». Их выражением на одном полюсе является византизм, на другом - европеизм.

Все симпатии Леонтьева, естественно, на стороне византизма. В нем он выделяет прежде всего два момента: самодержавие в государстве и православие в религии. Ви­зантизм не знает «крайне преувеличенного понятия о зем­ной личности человеческой», которое свойственно европе­изму. Отвергает он и всякую мысль о всеобщем благоден­ствии народов, представляя в этом отношении полнейшую антитезу западных «идей всечеловечества в смысле земно­го всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства».

По схеме Леонтьева, началом торжества византизма явилось воцарение императора Константина I (IV в.). До девятого столетия Византия и романо-германская Европа шествуют в рамках единой цивилизации. Однако со време­ни Карла Великого их пути постепенно расходятся и «на Западе стали более и более выясняться своя цивилизация и своя государственность». Христианство там смешива­ется с классической образованностью древнего мира, власть императора - с традицией феодального рыцарства и муни­ципального правления. Над всем берет верх сознание лич­ности. Своего апогея этот процесс достигает к XVIII в., когда все проникается идеалами демократизма и «эгалитарной разнузданности». Личные права каждого, благоденствие всех - становятся лозунгами политики. « «И я имею те же права!», - говорит всякий и по вопросу о наслаждениях, забывая, что идет Людовику XIV, то не идет Гамбетте и Руместану», - в раздражении пишет Леонтьев. В результате происходит «сглаживание», усреднение сперва политических разли­чии, а затем и экономических, умственных, половых. «Везде одни и те же более или менее демократизирован­ные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или исламский фанатизм, обращен­ный на службу той же распущенности. Везде гражданс­кий брак, преследования католиков, везде презрение к аскетизму, ненависть к сословности и власти (не к своей власти, а к власти других), везде надежды на слепое зем­ное счастье и земное полное равенство». Словом, весь путь, пройденный Европой с XVIII в., отмечен устремле­нием к однообразной простоте, и она, по мнению Леонть­ева, должна будет в ближайшей перспективе «пасть и ус­тупить место другим».

С ней должны будут разделить эту участь и все юго-западные славяне - болгары, сербы, чехи, которые также втянулись в орбиту европеизма и оттого «все без исключе­ния демократы и конституционалисты». По этой причи­не Леонтьев отказывается от идеи славизма, или всеславянства, принимавшейся славянофильской партией, и высту­пает за единение с российскими «азиатцами», создание рус­ско-азиатской цивилизации. Неудивительно, что евразий­цы считают его своим непосредственным предшественником.

Переходя к России, Леонтьев подчеркивает особенно бла­готворное действие византизма на русской почве. Вместе с тем он вовсе не придает какого-то исключительного значе­ния христианизации Руси; для него по-настоящему сопри­косновение России с византизмом началось только в XV в., после падения самой восточно-христианской империи. Ви­димо, сказывалось влияние теории Филофея «Москва -третий Рим». Борьба московских князей за централиза­цию власти, по мнению Леонтьева, открывает период «слож­ного цветения» российской государственности. Многое свер­шили на этом поприще и первые Романовы. Вопреки сло­жившимся представлениям, Россия, на его взгляд, не те­ряет свой византийский облик и при Петре I. Несмотря на все его европеизаторские усилия, византизм продолжает оставаться прочной основой как государственного, так и домашнего быта. В сфере власти он далее усиливается по сравнению с византийским кесаризмом. Последний имел диктаториальное происхождение и переплетался с муниципальной избирательной системой. В России, напротив, он сразу сросся с родовым монархическим чувством, при­давшим самодержавию наследственный характер. «Родо­вое монархическое чувство, - отмечает Леонтьев, - этот великорусский легитимизм был сперва обращен на дом Рюрика, а потом и на дом Романовых». Здесь и объясне­ние того, почему у нас не привилось аристократическое начало, принявшее в большей степени служебное, государ­ственно-чиновное выражение.

В соответствии с указанной спецификой, согласно Леонтьеву, с одной стороны, неуклонно возрастает роль вер­ховной власти в русском обществе, а с другой - соверша­ется углубленная поляризация сословно-классовых отно­шений. Так это было в XVI-XVTI вв.; так все оставалось и в пору наивысшей европеизации. И деспотизм Петра I, и либерализм Екатерины II равно упрочивали обществен­ное расслоение и неравенство. Первый, введя ранги, со­вершенно оторвал дворянское сословие от остальной мас­сы народа. О сохранении неравенства пеклась и Екатери­на II, охраняя и расширяя крепостное право. Таким обра­зом, делает вывод Леонтьев, Россия в XVIII в. представля­ла полную противоположность Западу: там все шло к «урав­нительному смешению», здесь утверждалось «разнообра­зие форм жизни»; там все свидетельствовало о «разложе­нии» и «гибели», здесь главенствовало устремление «к цвету, к творчеству и росту».

Но уже в XIX в. европеизм отвоевывает себе место и в русской политике. Верховная власть подчиняется «веле­нию времени». Повсеместно возникает тенденция к «сме­сительному упрощению». Первой жертвой становится ро­довое дворянство: оно теряет свое привилегированное поло­жение, и не столько вследствие понижения его собствен­ных прав и вольностей, вызванного отменой крепостного права, сколько дарованием прав и свобод другим сослови­ям. Тотчас всюду вспыхивает требование конституции. «Я осмелюсь даже, не колеблясь, - пишет Леонтьев, - ска­зать, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей по­вредить очень мирная, очень законная демократическая кон­ституция». Казалось бы, она творит благо: позволяет всем людям «мешаться в государственные дела», «искать поли­тической власти». Но это «мнимое равенство» никогда и нигде не было достигнуто и только ослабляло государства и цивилизации, подчиняя их другой силе, либо вовсе сме­тая их с лица истории.

Леонтьев утешает себя тем, что Россия еще не до конца подчинилась «европейскому эгалитарному прогрессу» и может удержать свой спасительный византизм. Для этого необходимо в первую очередь оградить народ от «новых веяний», не дать ему увлечься науками, просвещением. Невежество народа он называет «роскошной почвой», осо­бенно благоприятной для произрастания византизма. Для поддержания ее, на его взгляд, основание одного «сносно­го» монастыря полезней учреждения нескольких универ­ситетов и целой сотни училищ. Леонтьев призывает царя «властвовать беззастенчиво», не утруждая себя ни идеей общего блага, ни заботой о «так называемых» правах. Толь­ко под «знаменем византизма» Россия сохранит свою са­мобытность и силу, выдержит натиск «целой интернацио­нальной Европы». Изменяя же византизму, мы губим Рос­сию, заявляет поборник политического ретроградства.

4. Государство и церковь: К.П.Победоносцев (1827-1907). Если Леонтьев и Катков представляли, так сказать, «общественное мнение» в вопросах поддержки монархии и ее институтов, то Победоносцев, подобно Уварову, был ли­цом официальным и его взгляды были «тождественны с исходными взглядами» сразу двух российских самодерж­цев - Александра III и Николая П. Оба они думали так, как думал Победоносцев, или, вернее, хотели, чтобы за них думал Победоносцев. И он это делал с усердием и настой­чивостью особо доверенного царедворца.

Свою политическую программу Победоносцев изложил в знаменитой речи, произнесенной им вскоре после убий­ства Александра II в марте 1881 г. В присутствии нового императора, он ополчился против идеи конституционализ­ма выставляя ее как орудие всякой неправды, источник всяких интриг. Все конституционные учреждения - от пар­ламентаризма до судов и свободы печати - суть лишь «ужас­ные говорильни», расшатывающие устои самодержавия. Две формулы увенчивают выступление обер-прокурора: «пока­яния», т.е. отказа от «реформаторских слабостей» прежне­го царствования, и «действия», т.е. подавления всяких «ос­вободительных» движений, - вызвавшие одобрение Алек­сандра III.

Победоносцев не допускает и тени сомнения в том, что «Россия сильна благодаря самодержавию, а народовлас­тие - одно из самых лживых политических начал». Опро­вергая демократические теории, он не без убедительности проводит различие между равенством и свободой. На его взгляд, свобода необязательно зависит от равенства, и ра­венство еще совсем не свобода. Равное участие всех граж­дан в выборах отнюдь не означает ни прогресса, ни завое­вания свободы. В действительности происходит лишь при­влечение членов общества к реализации интересов опре­деленных групп или личностей, будь то «счастливый и решительный генерал» или «монарх или администратор с умением, ловкостью, с ясным планом действия, с непрек­лонной волей». Они действуют разными способами и прежде всего подкупом в самых разнообразных вещах -«от мелочных подачек деньгами и вещами до раздачи при­быльных мест в акцизе, финансовом управлении и в ад­министрации», чтобы составить нужный «контингент из­бирателей», действующих по указке «шайки политичес­ких агентов». Поэтому само по себе участие в демокра­тических процедурах, представляющееся равенством с формально-юридической точки зрения, на самом деле ока­зывается обычнейшей продажей своей свободы какому-либо политическому ловкачу.

Таким образом, демократия воплощает то же договор­ное начало, которое использовали еще древние диктаторы, с тем лишь отличием, что место одного лица здесь заступает множество назойливых и бесцеремонных «политических ораторов». Ждать при таких условиях общего блага для всех, а тем более всеобщей свободы от демократии бессмыс­ленно. «История свидетельствует, - пишет Победоносцев, -что самые существенные, плодотворные для народа и проч­ные меры и преобразования исходили от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветлен­ного высокой идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей; что расширение это в больших государствах или вводилось с тайными целями сосредоточения власти, или само собою приводило к диктатуре». И в том, и в другом случае началом всего служило отделение церкви от государства, секуляризация власти.

Понятно, что сам Победоносцев ни в какой форме не приемлет политику секуляризма применительно к россий­ской монархии. Для него она не больше, чем «кабинетная теория», которую «народное верование не примет». Ведь это означало бы предоставление государству полной авто­номии, «решительное устранение всякого, даже духовного противодействия». Но тем самым наносился бы вред и церкви, и государству. Церковь по самому занимаемому ею положению не может отказаться от своего влияния на общество; и чем она деятельнее, чем более ощущает в себе силы и энергии, тем менее возможно для нее и «равнодуш­ное отношение к государству». Следовательно, остается либо предположить неустранимость конфликта между цер­ковью и государством, либо идти на установление государ­ственной церкви. Победоносцев признает целесообразным второй путь. «Государство, - доказывает он, - не может быть представителем одних материальных интересов обще­ства; в таком случае оно само себя лишило бы духовной силы и отрешилось бы от духовного единения с народом. Государство тем сильнее и тем более имеет значение, чем явственнее в нем обозначается представительство духовное. Только под этим условием поддерживается и укрепляется в среде народной и в гражданской жизни чувство законно-то уважение к закону и доверие к государственной власти». Отсюда следует, что государство должно оцерковиться в той же мере, в какой церковь огосударствиться. Порукой прочности их союза служит «единоверие народа с прави­тельством», т.е. приверженность православию.

Победоносцев, как никто другой, хорошо сознавал, что на принципах плюралистической религиозности и полити­ческого секуляризма невозможно удержать обветшавшее здание российской монархии. Подобно Леонтьеву, он во имя «продления существующего строя» готов был «поддержать страну в замороженном состоянии», поскольку видел, что «малейшее теплое дуновение ветра, и все рухнет». Он хотел хоть на время мира и спокойствия, но вызвал реакцию и застой. Обстановка тех лет мрачно запечатлелась в блоковских строках:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла...

Все шло к краху, близилась оргия радикализма. Время жаждало перемен - царизм отвечал казнями и ссылками. Государственные репрессии все более превращались «в борь­бу со всем обществом». Подтверждалась старая полити­ческая истина: если власть ощущает непрочность своего положения, она начинает мстить нации. Тем удивитель­ней, что и тогда сохранялась вера в монархию как незыб­лемый оплот российской государственности.

5. Этическая теория монархии: Л.А. Тихомиров (1852-1923). Одним из крупных апологетов самодержавной сис­темы на рубеже XIX-XX вв. выступает Тихомиров, в про­шлом активный деятель народнического движения, один из основателей террористического крыла «Народной воли». Впоследствии он отходит от революционной борьбы и сбли­жается с консервативными кругами, многие годы сотрудничает в «Московских ведомостях», трудится над создани­ем новой этической теории монархии, изложенной им в трактате «Монархическая государственность» (1905).

Согласно концепции автора, «когда возникает государ­ство - это означает, что возникает идея некоторой верхов­ной власти, не для уничтожения частных сил, но для их регулирования, примирения и вообще соглашения». Фор­мами верховной власти оказываются то монархия, то ари­стократия, то демократия. Это обусловливается известным психическим состоянием нации, ее верованиями и идеала­ми. С этой точки зрения, политика в деле установления верховной власти сливается с национальной психологией. В различных формах власти выражается доверие народа к определенной общезначимой силе: количественной, или физической - в демократиях; разумной, сословно-авторитетной - в аристократиях и по преимуществу нравствен­ной - в монархиях. По мнению Тихомирова, если в нации жив и силен некоторый всеобъемлющий идеал нравствен­ности, приводящий всех к готовности добровольного себе подчинения, то появляется монархия. Таким образом, мо­нархия есть верховная власть нравственного идеала, она возникает при наличии глубокой религиозности народа и соответствующего социального строя, поддерживающего и сохраняющего эту религиозность.

Однако идея монархии не может оставаться лишь де­лом веры и обычая. Она должна возвыситься до политичес­кого самосознания нации, пройти сквозь искус научного, теоретического мышления. Здесь нельзя обойтись простым заимствованием чужих идей. Политическая наука должна «непосредственно наблюдать свою страну», чтобы направ­лять в нужном русле отношение народа к власти. Без этой «умственной работы» монархия, не умея развить своих сил, нередко подготавливает сама торжество других форм вер­ховной власти.

Тихомиров вполне солидарен с Катковым, проводя раз­личие между самодержавной властью монарха и «переда­точными, служебными органами», т.е. правительством. Верховная власть не входит в прямое заведывание «всеми мелочными и несущественными делами управления»; это предназначение правительства. Ее задача - только «конт­роль и направление» правительственной политики. При­чем это можно производить не обязательно прямо, а с по­мощью самих подданных, предоставив им право апелля­ции к верховной власти и обсуждения действий прави­тельства в печати, на собраниях и т.д. Создание такого «общественного управления рядом с бюрократическим», по мнению Тихомирова, станет гарантом того, что «слу­жебные учреждения передаточной власти» не смогут боль­ше «искажать... намерения и волю верховной власти» и тем более - «доходить до полной узурпации, когда пере­даточная власть получает характер представительной». А это означало бы упразднение монархии, откат общества к низшим государственным формам. Между тем закон по­литического развития, как его понимает Тихомиров, гла­сит: «Прогрессивная эволюция ведет к усилению и рас­цвету монархии. Регрессивная - к уничтожению ее и пе­реходу государства к другим формам верховной власти, т.е. к аристократии и демократии». С позиции этого за­кона, обращение к отечественной истории, естественно, подтверждает прогрессивную сущность российской госу­дарственности.

Каково же место монарха в общей системе государствен­ного управления?

Оно определяется прежде всего задачей «охранения са­мостоятельности нации». Монарх как выразитель ее «духа» имеет с ней самое «теснейшее и непосредственное обще­ние». Органом, связывающим его с народом, служит цер­ковь; поэтому он может быть приверженцем только нацио­нальной религии. Религиозная свобода, веротерпимость имеют для него чисто условное значение, ибо под этими лозунгами выказывается чаще всего «желание избавиться от влияния церкви». Далее религиозную свободу иновер­ных своих подданных он устанавливает «не иначе, как в постоянном соглашении по сему предмету с своей церковью». Другого подхода здесь быть не может; ведь ослаб­ление собственной религии, поддерживающей единение мо­нарха с нацией, делает невозможным существование мо­нархической власти. Вместе с тем монарх обязан «всеми силами благоприятствовать прогрессивной эволюции рели­гиозного сознания нации, т.е. приближению нации к ис­тинному, действительному Богу». От этого зависит чис­тота ее нравственного идеала, а следовательно, и крепость монархического чувства.

Другой чрезвычайно значительной функцией монархи­ческой власти является установление равной меры ответ­ственности общества и правительства за состояние государ­ства. Поскольку это связано с «элементом принудительно­сти», то монарх передоверяет его правительству лишь по­стольку, поскольку на это не хватает сил самого общества. «Но везде, где общественные силы способны сами поддер­живать самостоятельно общественные нормы - действие пра­вительственных учреждений излишне». Приоритет обще­ства над «передаточной властью», т.е. общественное само­управление должно составлять незыблемый принцип мо­нархической системы.

Однако монарх не может вообще представлять нацию, не разграничивая ее действительную волю и «кажущую­ся», мнимую. Действительная воля вытекает из требова­ний духа нации, органично сплетенного с церковностью, православием. В ней заложено стремление к усовершен­ствованию форм жизни и религии. Но нация далеко не все­гда способна оставаться на уровне требований, сообразных с ее коренным духом. Как бывший революционер-терро­рист, Тихомиров знает, что она легко может стать жертвой «партийной агитации», сбивающей «с пути ее чувство и рассуждение», особенно если «народ какими-нибудь обсто­ятельствами приведен в состояние дезорганизованной мас­сы». Тогда он действительно предстает скорее анархистом, нежели монархистом. В такие-то моменты монарх обязан «властно осуществить назревшее, действительное желание нации, выработанное в ней ее духом, и иногда столь же властно не допустить нацию до роковой ошибки в опреде­лении своего действительного желания...».

Таким образом, на поверку выходит, что монарх - не просто выразитель духа нации, он ее подлинный власте­лин. Он ничем не ограничен в своих действиях, ему нет надобности «заниматься бесплодным арифметическим под­счетом голосов, стоящих за тот или иной интерес»; он выше партий и «мелочной политики». Монарх сам есть закон и порядок. И всякое ограничение верховной власти означало бы введение политической «специализации», но это не от­вечает интересам нации, ибо привело бы к разрушению монархии. Об ограничении можно говорить лишь в кон­тексте самой идеи монархии, осуществление которой со­ставляет обязанность (долг) и право царствующей особы. «Нарушение же обязанности устраняет право, связанное с этой обязанностью». В соответствии с логикой Тихоми­рова, монарх не имеет права отрекаться от престола; будь иначе, он не был бы символом воли и совести нации, и его власть ничем не отличалась бы от демократии и аристокра­тии. В этом случае и сама нация не могла бы претендовать на достижение политического прогресса.

Из разбора этической теории монархии видно, что ее автор стремился в большей степени воплотить идеал мо­нархической власти, нежели оправдать, защитить реаль­ную российскую монархию. Он ставит монархию над парти­ями и политикой, превращая ее в некий идеократический принцип, выражающий высшее развитие государственно­го начала. Столь «головной», умозрительный взгляд на проблему вызывал нарекания со стороны ортодоксальных монархистов, однако с падением самодержавия он получа­ет претворение в традиции неомонархизма, упрочившейся в пореволюционной русской эмиграции.

Итак, общий взгляд на идеологию официального мо­нархизма высвечивает два важных момента: во-первых, убеждение, что Россия может строиться и развиваться толь­ко в форме централизованной государственности; во-вто­рых, сознание недопустимости и гибельности для нее всяких резких перемен и политических трансформаций. Глав­ное назначение власти - забота о сохранении стабильности и преемственности государственных институтов; ничто дру­гое не может соперничать по своей значимости с этой про­блемой. По крайней мере, так думали и так понимали дело монархисты-государственники.

Оглавление

* ЗАКАЗАТЬ АВТОРСКИЙ РЕФЕРАТ, КУРСОВУЮ ИЛИ ДИПЛОМ*

тел. (495) 728 - 3241; info@troek.net

ЗАКАЗАТЬ РЕФЕРАТ

ЗАКАЗАТЬ КУРСОВУЮ

ЗАКАЗАТЬ ДИПЛОМ

Новости образования

Все о ЕГЭ

Учебная литература on-line

Статьи о рефератах

Образовательный софт