тел. (495) 728 - 3241; info@troek.net

Лекция 5. Политологический плюрализм второй половины XVIII века.

1. Возведенная на престол взбунтовавшейся гвардией (1762) Екатерина II более тридцати лет правила Россией, оставив по себе память не только «лицемерного тирана», но и «философа на троне» - мудрой, просвещенной монар­хини. Эпоха ее царствования по своей значимости не усту­пает петровской. Она и сама желала видеть себя прямой наследницей «величия и дел Петровых», неустанно преда­ваясь самой широкой и разнообразной реформаторской де­ятельности.

Императрицу прежде всего интересовало российское за­конодательство. Ее не устраивал старый законодательный материал, накопившийся со времени Уложения царя Алек­сея Михайловича. Она хотела создать новое законодатель­ство, а не приводить старое в систему. Это определялось ее европоцентристским подходом к России. В составленном ею «Наказе» говорилось: «Россия есть Европейская держа­ва. Доказательство сему следующее. Перемены, которые в России предпринял Петр Великий, тем удобнее успех полу­чили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствова­ли с климатом и принесены были к нам смешением раз­ных народов и завоеваниями чужих областей. Петр Пер­вый, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал». Как видно, Екатерина считала чуждыми, на­носными те нравы, которые царили в древней Руси; поэто­му их следовало как можно скорее переделать на европей­ский лад, чтобы и в России восторжествовали общеевро­пейские начала.

Самое радикальное преобразование, которое намечала монархиня, предполагало отмену крепостного права. Про­ект такой реформы содержался в подготовительных запис­ках к «Наказу»: с одной стороны, отмечалось, что «про­тивно христианской религии и справедливости делать ра­бов из людей, которые все получают свободу при рожде­нии», а с другой - предлагался «способ» освобождения крестьян: «поставить, что как только отныне кто-нибудь будет продавать землю, все крепостные будут объявлены свободными с минуты покупки ее новым владельцем, а в течение сотни лет все или по крайней мере большая часть земель меняют хозяев, и вот народ свободен». Это положе­ние не сохранилось в окончательной редакции «Наказа», однако следы его отчетливо проступают в других статьях законодательного памятника. Так, в ст. 254 говорится о необходимости ограничения рабства законами, а в ст. 269 осуждаются помещики, переводящие свои деревни на денежный оброк, не заботясь о том, «каким способом их крестьяне достают им деньги». Эта мысль развивается в ст. 277, где резко отвергается точка зрения, согласно которой «чем в большем подданные живут убожестве, тем много­численнее их семьи» и «чем больше на них наложено дани, тем больше приходят они в состояние платить оные». По мнению Екатерины, «они суть два мудрования, которые всегда пагубу наносили и всегда будут причинять погибель самодержавным государствам ».

Екатерина не сомневалась, что в России может быть только самодержавное правление. Это она обусловливала, во-первых, тем, что никакая другая власть, кроме самодер­жавной, «не может действовать сходно с пространством толь великого государства» (ст. 9) и, во-вторых, что «всякое другое правление не только в России было бы вредно, но и вконец разорительно» (ст. 11). Императрица старательно внушает мысль, что многовластие не выгодно как с геопо­литической, так и экономической точки зрения. Государ­ству проще содержать одного монарха, нежели многих пра­вителей, тем более что «предлог» самодержавного правле­ния - не ограничение «естественной вольности» людей, а их счастье, общее благо.

Конечно, все это было «только на бумаге, которая все терпит», - по словам самой же Екатерины. На практике все шло по налаженной колее: вводилось «рабство» на Ук­раине, дарились фаворитам десятки тысяч «душ», повсюду царило самое низменное «ласкательство» и тиранство.

Наряду с этим, однако, росло и ширилось сословие рус­ской интеллигенции, воспитанной на традициях европеиз­ма, упрочивалось торжество либеральных идей и гуманиз­ма. Это было время размежевания политических сил и за­рождения основных идеологических течений, которые по­лучат самое широкое развитие в посталександровскую эпо­ху. В первую очередь это относится к таким направлени­ям, как правовой либерализм, дворянский консерватизм и демократический радикализм. Именно тогда уже на век вперед просматривалось будущее России.

2. Правовой либерализм: Я.П.Козельский (1728-1794).

У его истоков стоит Козельский, крупнейший теоретик рус­ской политологии XVIII в. В нем много общего с Крижаничем и Татищевым. Подобно им, он крайне неприязненно относится к макиавеллизму. Заявляя о неприемлемости «безбожного совета» флорентийского мыслителя, он назы­вает «слабой политику», которая под видом «спасения мно­жества» приносит в жертву хотя бы одного человека. «...Это не политика, а недостаток политики», - утверждает он. Подлинная политика должна не только укреплять благо­получие общества, но и содействовать возвышению лично­сти, ее нравственному «полированию». «Политика, - пи­шет Козельский, - есть наука производить праведные на­мерения самыми способнейшими и праведными средства­ми в действо». Она самым тесным образом смыкается с этикой и юриспруденцией, входя в состав практической философии. Познание политики столь же необходимо каж­дому человеку, как и познание природы вещей.

В зависимости от направленности политики Козельс­кий разделяет ее на две части: частную и начальственную. В первой своей ипостаси политика есть «искусство» добро­детельного поведения «в рассуждении других людей». Здесь особенно важно знание человеческих качеств. Они отчасти зависят от врожденного темперамента, но в большей степе­ни формируются окружающей средой и воспитанием. Ра­зумный человек почитает доброе и отвращается от худого. Однако не все люди имеют верные представления о добре и зле. Отсюда их заблуждения и ошибки, и долг философов - помочь им в искании правильной личной политики.

Второго рода политика относится к компетенции влас­ти. «Начальствующим особам» вменяется в обязанность «управлять своими подчиненными так, чтобы они их лю­били и почитали». А это достигается прежде всего неустан­ной заботой о благосостоянии государства и его «наружной безопасности». Если первое держится «на двух подпорках» - добронравии и трудолюбии граждан, то для достижения второго необходимо, во-первых, «как можно меньше» за­висеть от других государств, во-вторых, «иметь доброе и справедливое... обхождение с другими народами» и, нако­нец, в-третьих, всегда содержать «себя в вооруженном со­стоянии». Такое сочетание добродетели и силы, полагает Козельский, открывает одним народам путь к доброй вза­имности и полезному общению, а других удерживает от чрезмерных притязаний и опрометчивых действий.

В рамках начальственной политики ставится и вопрос о формах государственного правления. Симпатии Козельского явно на стороне республиканской системы: «В респуб­ликанском правлении общая польза есть основание всех человеческих добродетелей и законодательств». Законы в республиках устанавливает сам народ, причем таким обра­зом, «чтоб при всяком худом приключении одного гражда­нина чувствовало и участие принимало в том целое обще­ство...». Подобное невозможно в монархических государ­ствах, основанных на неравенстве состояний, приводящем к утеснению одних и раболепству других.

Однако Козельский не до конца последователен: хотя он признает, что «в самовластных правлениях трудно или и не можно быть добродетельным людям», тем не менее допускает и существование «совершенной монархии», ут­вержденной на «справедливых законах». Но откуда эти законы могут взяться, если монархическая система не рас­полагает к добродетельным поступкам? По мнению Козельского, это может быть достигнуто с помощью воспитания людей на принципах должностного соответствия, т.е. по­лезности обществу. Здесь необходимо принимать в расчет «их темпераменты, воспитание, качество разума, качество духа и качество сердца». Правильное определение челове­ка в должности укрепляет его трудолюбие, которое «не до­пускает заражаться пороками». Так постепенно и в само­державном государстве начнет увеличиваться число добро­детельных людей, и когда их станет больше, чем пороч­ных, «тогда уж и порокам весьма трудно будет усиливать­ся, и порочные люди будут поневоле стараться быть добро­детельными», тем более, если с ними поступать так, как «иудеи с прокаженными». Козельский выражает надежду, что это «много споспешествовать может твердости к благо­получию правительства», т.е. облагорожению самодержав­ной власти.

Нет необходимости останавливаться на разборе этой ад­министративно-моралистической утопии: она навеяна про­светительскими иллюзиями и представляет собой чисто исторический интерес. Другое дело - идеи Козельского о республиканизме. Русский мыслитель впервые ставит воп­рос о выборе между монархией и республикой, развеяв тем самым представление о нерасторжимости путей развития российской государственности с монархическим правлени­ем, самодержавием.

Намеченная в самых общих чертах критика са­модержавия в трактате Козельского достигает обли­чительного пафоса в «Рассуждении о непременных государственных законах» Д.И.Фонвизина (1745-1792). В этом сочинении дана едва ли не самая рез­кая оценка российской действительности. Фонвизин исходит из того, что всякая форма публичной власти должна быть устроена «сообразно с физическим по­ложением государства и моральным свойством на­ции». Однако не такова Россия. Государство, не име­ющее себе равных по обширности пространства; го­сударство, славное своим многочисленным и храб­рым воинством; государство, «дающее чужим землям царей», - это государство не имеет до сих пор ни разумного устроения, ни справедливого законодатель­ства. В нем «люди составляют собственность людей» и «знатность... затмевается фавером». Оно не обрело даже своей окончательной формы: это «государство не деспотическое, ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное ею управление... не монар­хическое, ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия, ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаясь во мраке глубочайшего невеже­ства, носит безгласно бремя жестокого рабства». Так безотрадно выглядит картина российской государ­ственности, изображенная Фонвизиным. Тем не ме­нее будущее России представляется ему только в мо­нархической перспективе. Он выступает за просве­щенную монархию, ограниченную в целях «общия безопасности посредством законов непреложных», т.е., собственно, конституции. Добродетельный и про­свещенный государь, на его взгляд, должен прежде всего «делать людей способными жить под добрым правлением». Для этого вовсе не требуются особые именные указы и постановления. «Здравый рассу­док и опыты всех веков показывают, что одно благо­нравие государя образует благонравие народа».' Он судит народ, а народ, в свою очередь, судит его пра­восудие. И только честность монарха служит пору­кой истинности его законов. Он - «добрый муж» и «добрый хозяин», и все самодержавие его держится на одной любви к нему подданных. Фонвизину, как видим, не удалось избежать общей участи всех про­светителей - огосударствления морали, возведения ее в ранг политического ритуала. Отстаиваемая им идея подражания монарху, вдохновлявшая еще Си­меона Полоцкого, как нельзя лучше демонстрирует неразвитость раннелиберального правосознания, сме­шение в нем законодательной нормы и нравственно­го идеала.

3. Дворянский консерватизм: М.М.Щербатов (1733-1790).

Если для зарождающегося либерализма рост абсо­лютистских тенденций был сопряжен прежде всего с недо­статочностью правовых ограничений («непременных зако­нов»), то для консерватизма, напротив, это означало «по­вреждение нравов», «забвение отечественных преданий». Враждебно настроенный к европеизации, западничеству, он весь погрузился в прошлое России, ее патриархальный быт и отношения. Идейным вдохновителем этого движе­ния был Щербатов, крупный екатерининский вельможа, действительный камергер императорского двора. Отлича­ясь упорством и трудолюбием, он оставил большое литературное наследие, включающее многотомную «Историю рос­сийскую от древнейших времен» (вышло 18 книг), острые политические памфлеты «О повреждении нравов в России» и «Путешествие в землю Офирскую», написанные им при­мерно в 1786-1787 гг., но изданные впервые лишь столе­тие спустя, а также множество всевозможных философс­ких сочинений. По подсчетам исследователей, Щербатов в своих трудах высказал «семьдесят два неудовольствия»: три раза самой системой правления, пять раз - законами, пять­десят раз - монархом, четыре раза - правительством и де­сять раз - вельможами.8 Это была критика господствую­щих устоев «справа», однако по некоторым важным пунк­там она переходила границы, намеченные самим автором, и объективно совпадала с либеральными оценками.

Отвергая петровские преобразования, Щербатов отнюдь не идеализирует «старину». Его также многое не устраива­ет в ней - и суеверные обычаи, и невежество народа, и деспотизм власти. Поэтому, признает он, «нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов». Щербатов даже с удов­летворением констатирует, что благодаря начавшейся ев­ропеизации «мы подлинно в людскости и в некоторых дру­гих вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению нашей внешности». Но он видит и то, что на неподготовленной почве взрастают только горькие плоды. Народ никак не проникается новым самосознанием, и «обрезование» его ста­рых воззрений влечет за собой лишь «совершенное истреб­ление всех благих нравов, грозящее падением государству». В особенности опасным симптомом «повреждения нравов» в России представляется Щербатову развитие секуляриза­ции, приведшее к ослаблению веры, к вольтерьянству. По­хвально, рассуждает он, что Петр Великий хотел истре­бить суеверия, ибо и в самом деле «не почтение есть Богу и закону суеверие, но паче ругание». Так, на Руси бороду образом Божиим почитали и за грех считали ее брить, впа­дая тем самым в ересь антропоморфитов. Или же упование на чудеса и явленные образы, которые столь «привлекали суеверное богомолие и делали доходы развратным священ­нослужителям». Вооружась против всего этого, Петр, не­сомненно, был прав и желал блага стране, но он действовал как «неисусный садовник» - больше разрушая, нежели созидая. Оттого и случилось, что «отнимая суеверия у не­просвещенного народа, он самую веру к божественному за­кону отнимал». «Исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к Богу и к святому его закону; и нравы, за недо­статком другого просвещения, исправляемые верою, поте­ряв сию подпору, в разврат стали приходить». Отсюда Щербатов приходит к важному заключению: чем больше ослабевает нравственность народа, тем сильней становится деспотизм власти. Правительство вынуждено принимать меры для «спокойствия» страны, а это невозможно без «строгостей» и насилия. Причем, по мнению Щербатова, не жаловавшего правления Екатерины II, «жены более имеют склонности к самовластию, нежели мущины». Но здесь начинает действовать и обратное правило: рост деспо­тизма вызывает еще большее «расстройство» государства. За примерами ходить Щербатову не приходилось: доста­точно было пугачевского бунта.

Какие же российские реалии вызывают наибольшее «не­удовольствие» Щербатова?

Из критических разделов «Путешествия в землю Офир­скую» видно, что самым «болезненным» для него был пе­ренос столицы из Москвы в Петербург. На его взгляд, это имело два печальных последствия: с одной стороны, равно­душие власти к внутренним делам государства, а с другой - отстранение помещиков от своих крепостных крестьян, сведение отношения к ним к беззастенчивому грабежу их труда. Первое вызвало чиновный произвол на местах, вто­рое - непрекращающиеся волнения в народных массах.

Поднятая Щербатовым «столичная» тема прочно зак­репилась в русской политологии, превратившись в своеоб­разный синоним противопоставления России и Запада. От него эта тема перешла к славянофильству и далее - к Леонтьеву и Каткову, пока, наконец, не была завершена об ратным возвращением столицы в Москву большевиками.

Неприязненно относится Щербатов и к политике градостроения, проводившейся Екатериной П. Губернатор Перегаба, столицы Офирского государства, в беседе с путешественником, от лица которого ведется повествование, с «великой премудростью» заявляет, что «власть монарша не соделывает города, но физическое или политическое положение мест, или особливые обстоятельства». Само по себе градостроение приносит только вред, ибо «где есть стечение разного состояния людей, тут есть и большое повреждение нравов; и переименованные земледельцы в мещане, отставая от их главного промысла, развращаясь нравами, впадая в обманчивость и оставляя земледелие более вреда, нежели пользы, государству приносят». Щербатов однозначно считает, что урбанизация дестабилизирует общество, вносит в него разрушительный элемент социальной мобильности. Его идеалом была сословно-кастовая система: в богоданном государстве монарх должен оставаться монархом, вельможа - вельможей, а крестьянин - всегда крестьянином. «Сельская жизнь, воздержанность, трудолюбие» - такова триединая формула щербатовского понимания народного блага.

Не менее решительно Щербатов осуждает и захватнические войны, которые вела Россия со времен Ивана Грозного. «Не расширение областей, - заявляет мыслитель, -составляет силу царств, но многонародие и доброе внутреннее управление. Еще много у нас мест не заселенных, еще во многих местах земля ожидает труда человеческого, что бы сторичный плод принести; еще у нас есть подвластные народы, требующие привести их в лучшее состояние, то не лучше ли исправить сии внутренности, нежели безнужною войною подвергать народ гибели и желать покорить или страны пустые, которые трудно будет охранять, или народы, отличные во всем от нас, которые и чрез несколько сот лет не приимут духа отечественнаго Офирской (Российской) империи и будут под именем подданных наших тайные нам враги». Щербатов предлагает воздействовать на соседние страны дипломатическими средства ми и в укреплении «дружелюбия» видит главное назначение мудрой политики.

Переходя от сатиры к положительному идеалу государства, автор «Путешествия в землю Офирскую» создает «кодекс», или «зерцало» благоразумного правления.

В Офире власть государя «соображается» с пользой народа, с его же согласия «соделываются» законы, которые «беспрестанным наблюдением и исправлением в лучшее состояние приходят». Правительство здесь «немногочисленно, но и дел мало, ибо внушенная из детства в каждого добродетель и зачатия их не допускает». Народ в Офире чтит, в первую очередь добродетель, затем закон, а уж потом властителей. В «зерцале» это обосновывается тем, что «не народ для царей, но цари для народа, ибо прежде нежели были цари был народ». Офирский царь получает властью наследству, он назначает чиновников, принимает участие в законодательной деятельности, но не может самостоятельно издавать законы. «Цари, - как сказано в одном из пунктов «зерцала», - не бывают ни ремесленниками, ни супцами, ни стряпчими и не ощущают многих нужд, которые их подданные чувствуют, а потому и неудобны суть сами сочинять законы». Для избежания культа правителя предусматривается ряд превентивных мер: запрещаются личные почести царям, не дозволяется особая охрана и He воздвигаются им при жизни и даже сразу после их смерти памятники; лишь по прошествии нескольких десятилетий собрание мудрых мужей «непредвзято» оценивает деяния покойного властителя. Сами офиряне разделяются на несколько строго иерархизированных сословий. На вершине пирамиды стоят аристократы-дворяне; царь среди них лишь «первый среди эваных». Только дворянам предоставляется право занимать Руководящие посты в стране, в армии, обладать законодательной властью. Доступ в их среду для представителей других сословий практически исключается. За ними идут средние помещики и незначительное по численности купечество. (Вообще Офирская страна, согласно Щербатову, не выказывает никакого интереса к торговым отношениям и неохотно принимает иностранцев («чужестранных»), и не потому, что «сей народ не был сообщителен и человеколюбив, но по некоим политическим причинам», т.е. из опасения «повреждения нравов».)

Купеческие депутаты допускаются преимущественно в департаменты «домостроительства», государственных доходов и торговли, да и то в ограниченном количестве. Самый низший класс - крестьяне; они обрабатывают землю и несут на себе всю массу государственных податей, оставаясь большей частью в крепостной зависимости. Щербатов находит подобное их состояние вполне нормальным и настойчиво выступает против каких бы то ни было «освободительных» тенденций, признавая достаточным «присмотр» за помещичьими имениями со стороны правительства.

Жесткий правительственный контроль устанавливается и в духовной сфере. В Офире за нравами и религией наблюдает полиция. Сами священники служат в полиции и носят форму офицеров. Обязательной считается еженедельная молитва в храме. Богохульство тяжко карается. Уличенный в этом преступлении лишается всех должностей, имение его и он сам отдается под опеку, а дети отымаются и от воспитания. Если к тому же обвиняемый упорствует в своем заблуждении, он «яко бешенный», подвергается заключению и остается там «дондеже исправится и принесет публичное признание в безумии своем». Кроме того, священнослужители вмешиваются и в семейные отношения, наблюдают за нравственностью супругов. Строжайше запрещаются не только многоженство и сожительство, но и разводы. «Виновная» сторона предается осуждению и изолируется от общества.

Офиряне не изучают ни литературы, ни философии, ни даже теологии - все необходимое в смысле духовности и идеалов им доставляет государство. Офирская система поощряет лишь технические усовершенствования, умножающие материальные блага.

Таким образом, щербатовская утопия несла на себе все черты феодально-полицейского государства, предвосхищая этом отношении мрачные реалии «казарменного социализма».

4. Демократический радикализм: А.Н.Радищев (1749-1802).

Усиление крестьянского радикализма в царствова ние Екатерины II нашло отражение в творчестве Радищева, крупнейшего русского политического мыслителя пос ледней трети XVIII в. Сравнивая его с Щербатовым, А.И.Герцен писал: «Князь Щербатов и А.Радищев представляют Собой два крайних воззрения на Россию времен Екатерины. Печальные часовые у двух разных дверей, они, как Янус, глядят в противоположные стороны». Радищев и сам сознает свою роль революционного первопроходца, стремясь

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе, и в стихах.

Екатерина II с пером в руках штудировала его книгу "Путешествие из Петербурга в Москву». «Тут царям досталося крупно», «сочинитель не любит царей и, где может к ним убавить любовь и почтение, тут жадно прицепляется с редкой смелостью», «царям грозится плахою», «помещиков сочинитель казнит», «надежду полагает на бунт от мужиков», - с раздражением помечает императрица на полях, отчеркивая «места сильнейшие». Хотя книга была издана анонимно, автор вскоре был выявлен, и она сама определяет ему меру наказания: смертная казнь, замененная затем десятилетней ссылкой в Сибирь. Две вещи вызывают наибольшее негодование Радищева: самодержавие и крепостное право. Самодержавие, на эго взгляд, «противно» человеческой природе: «Мы не токмо не можем дать над собою неограниченной власти; но даже закон, извет общия воли, не имеет другого права наказывать преступников опричь права собственной сохранности». Назначение любой власти - общая выгода. Она должна не господствовать над обществом, а только претворять его волю, выраженную в законе. Радищев уподобляет закон Божеству, стражами коего являются истина и право­судие. Перед ним равны все - и низшие, и высшие; он единственный царь на земле.

Возводит строгие зеницы,

Льет радость, трепет вкруг себя;

Равно на все взирает лицы,

Не ненавидя, ни любя.

Он лести чужд, лицеприятства,

Породы, знатности, богатства,

Гнушаясь жертвенныя тли,

Родства не знает, ни приязни,

Равно делит и мзду и казни;

Он образ Божий на земли.

Поэтому посягать на закон, уклоняться от его установ­лений недопустимо ни для подданных, ни для монархов: в первом случае это будет преступление, во втором - тирания.

Такой тиранией и признает Радищев российское само­державие. Его оборотной стороной выступает крепостное право. Душа Радищева «уязвлена» страданиями русского крестьянства, тем, что «две трети граждан лишены граж­данского состояния». Он требует «умаления прав дво­рянства», в угоду которого сохраняется это «жестокое раб­ство». Полезное государству «в начале своем», оно пре­вратилось в «тягчайшее зло», и ничего не давая взамен, только «варварски» угнетает сословие, на котором дер­жится благо общества. «Богатство сего кровопийца ему не принадлежит, - в сильнейшем негодовании восклица­ет Радищев. - Оно нажито грабежом и заслуживает стро­гого в законе наказания». И это наказание может прий­ти от самих «рабов», которые рано или поздно возжаждут вольности и разобьют «главы своих бесчеловечных гос­под». «...Я зрю сквозь целое столетие», - без тени сомне­ния заявляет Радищев.

Однако он вовсе не радуется перспективе крестьянского бунта, проницательно сознавая неспособность угнетен­ных масс самостоятельно найти выход из социального ту­пика. Невежественные рабы, загрубевшие в своих «чувство­ваниях», при первом же порыве свободы устремляются к разрушению. «И се пагуба зверства разливается быстро­течно». Тогда не щадят они ни пола, ни возраста. «Весе­лие мщения» им дороже, чем само «сотрясение уз», т.е. избавление от рабства. Но вот разгул отчаянной вольности стихает, и все входит в прежние берега. И так - до нового, столь же бесцельного бунта.

Этот заколдованный круг, по мнению Радищева, мо­жет разорвать само правительство. Оно должно постепенно (ибо «высшая власть недостаточна в силах своих на пре­творение мнений мгновенно») содействовать «освобождению земледельцев в России». Воплощение данного «проекта» предполагает, во-первых, разделение «сельского рабства и рабства домашнего» и уничтожение последнего «прежде всего», во-вторых, дозволение крестьянам «вступать в суп­ружество, не требуя на то согласия своего господина», в-третьих, предоставление им права на приобретение земель­ной собственности и, в-четвертых, «восстановление земле­дельца во звание гражданина», т.е. уравнение его перед законом. «Исчезни варварское обыкновение, разрушься власть тигров!» - с резчайшей экспрессией клеймит крепо­стничество русский мыслитель.

Демократический радикализм Радищева отличался ред­кой разумностью и реализмом, утраченными, к сожалению, позднейшими деятелями русского «освободительного дви­жения». Пожалуй, лишь декабристы и отчасти Чернышев­ский смогли удержаться на почве «здравой политики» и не стать на путь «революционного» сближения с народом.

Литература

Оглавление

* ЗАКАЗАТЬ АВТОРСКИЙ РЕФЕРАТ, КУРСОВУЮ ИЛИ ДИПЛОМ*

тел. (495) 728 - 3241; info@troek.net

ЗАКАЗАТЬ РЕФЕРАТ

ЗАКАЗАТЬ КУРСОВУЮ

ЗАКАЗАТЬ ДИПЛОМ

Новости образования

Все о ЕГЭ

Учебная литература on-line

Статьи о рефератах

Образовательный софт